– Заходи.
Я словно попала в другой мир, в нормальную московскую квартиру. Это была детская. Если точнее, комната двух подростков. Двухъярусная кровать, два стола, шведская стенка. На столе стоит компьютер, разложены тетради и учебники. Создавалось впечатление, что дети вышли погулять, а через час вернутся домой и засядут за уроки.
– У вас есть дети?! – изумилась я.
– Были, – отозвалась тетя Маша. – Они погибли пять лет назад. Пять лет, один месяц и четырнадцать дней.
Она взяла со стола фотографию: двое мальчишек улыбаются в объектив. Одному лет двенадцать, второму не больше семи. У младшего нет переднего зуба, и поэтому он смахивает на чертенка.
– Мой муж управлял автомобилем. Пошел на обгон. Лобовое столкновение. Дети умерли на месте.
Женщина говорила ровным, размеренным тоном. Казалось, для нее это привычное дело – показывать комнату мертвых сыновей. Она как будто экскурсию проводила.
– А муж тоже умер?
– Лучше бы он умер. Сейчас сидит в тюрьме, через год выйдет на свободу. Он не был их родным отцом, – добавила она, как будто это что-то объясняло.
Тетя Маша в упор смотрела на меня и молчала. До меня неожиданно дошло: она ждет, что я буду ее жалеть. Жалеть и оправдывать ее нынешний образ жизни. У русских ведь вообще принято жалеть пьяных. Ну а если у человека случилось горе, так только последняя сволочь не даст ему благословение на попойку.
Теперь ясно, почему жильцы подъезда так терпимо относятся к выходкам алкоголички. Еще бы, у женщины такое несчастье! Как-то даже бесчеловечно лезть к ней с претензиями по поводу зассанного лифта.
Я тоже человек жалостливый. Но проблема в том, что алкоголиков не переношу на дух. В этом смысле я похожа на российские законы: преступление, совершенное в состоянии алкогольного опьянения, расценивается как более тяжкое.
– Вы знаете, – начала я, – Мария... а отчество ваше как?
– Алексеевна, – после небольшой заминки ответила хозяйка.
– Так вот, Мария Алексеевна, безобразие вы творите! Сущее безобразие!
От изумления у тети Маши вытянулось лицо. А меня несло дальше:
– Мало того что привечаете деклассированные элементы со всей округи! Загадили подъезд! В лифт невозможно войти! Но какой пример вы подаете окружающим детям? Они смотрят на вас и делают вывод: ага, значит, в тяжелой жизненной ситуации можно опуститься, потерять человеческий облик. А опускаться нельзя!
У меня мелькнула мысль: и чего я привязалась к человеку? Какое мое собачье дело? Но остановиться я не могла.
– Вы знаете, сколько таких мальчишек, – я кивнула на фотографию, – гниют сейчас по детским домам? Вы хоть представляете, в каких условиях они живут? Что там с ними творят воспитатели и старшие дети? А ведь вы могли бы им помочь – одному ребенку или двум. Оформить над ними опеку или патронат. Дать им шанс! Не сейчас, конечно, а когда вернетесь к нормальной жизни. Вот вы кто по профессии?
– Кондитер.
– Вот видите – кондитер! А развели в квартире антисанитарию! Совести у вас нет, вот что я вам скажу! Пропили вы свою совесть!
Вся эта ситуация меня безумно расстроила. Тетю Машу было жаль до слез, что бы я сейчас ни кричала ей в лицо. У меня в душе вообще все смешалось в одну кучу: и Алабама, и ее сын, который остался сиротой, и тетя Маша, и ее погибшие дети, и детдомовские ребята. Всех было жалко, всем хотелось помочь, и никому помочь я не могла. Из глаз потоком хлынули слезы. Я смотрела на детские рисунки на стенах и рыдала. А тетя Маша рыдала рядом со мной.
Я полезла в сумку за носовыми платками. Платки никак не находились, слезы застилали глаза. В расстроенных чувствах я просто вывалила содержимое сумки на пол. Пачка бумажных платков обнаружилась на самом дне кучи. Безостановочно всхлипывая, я принялась вытирать слезы и сморкаться.
– Эту девушку я видела, – неожиданно заявила тетя Маша.
В руке она держала фотографию, на которой были запечатлены школьные подружки Милена Немудряк и Света Рзаева. Я до сих пор носила ее в сумке.
– Она приходила к Алле в день убийства, – продолжила женщина. – Причем дважды: сначала искала ее вечером, потом ближе к полуночи.
Я боялась спугнуть удачу.
– Вы имеете в виду эту симпатичную стройную девушку? – Я ткнула пальцем в Милену.
– Нет, вот эту, толстую.
– Неужели вы ее так хорошо запомнили?
– Запомнишь тут, – усмехнулась тетя Маша, – когда она оскорбила меня последними словами. Мы с ней на первом этаже столкнулись. Это вечером было. А ночью я Виталика ждала, – она дернула головой в сторону комнаты, где спал мужчина, – на каждый шорох выглядывала. Ну и увидела, как она в квартиру к Алле звонит. Когда Алла ей открыла, она что-то про собаку завела, я не очень расслышала. Ну и Алла ее впустила. А через час ее убили.
– А что про собаку?
– Да говорила вроде «Бобик, Бобик».
– А может, Бобрик?
– Да ведь собак Бобриками не кличут.
Это точно. Собак Бобриками не кличут. Зато Бобрик – это фамилия продюсера Алабамы. Естественно, когда Рзаева сказала, что ее прислал Игорь Бобрик, девушка впустила ее без вопросов.
– А милиции вы об этом рассказали?
– Какой милиции? – напряглась тетя Маша.
– Ну, следователь, который вел дело по факту смерти Аллы, с вами разговаривал?
– Никто со мной не разговаривал. Да и я ни с кем не буду разговаривать. С тобой вот только.
Алкоголик Виталик выполз в коридор, очевидно, его разбудили мои вопли.